Дарья Мороз: А в роли овцы – страна, которая по собственной воле стала жертвой

Английский философ XIII века Эдмунт Берк однажды подметил: «Единственное, что требуется для триумфа зла, это чтобы хорошие люди ничего не делали». В последнее время я часто вспоминаю эту цитату, особенно во время интервью со знаменитыми артистами и режиссерами. Многие из них так красноречиво смелы в своих высказываниях и так унизительно трусливы, когда, получив статью для визирования, начинают вычеркивать из нее все проблески вольнодумия. Поэтому настоящим подарком и откровением для меня стала беседа с актрисой Дарьей Мороз, чья искренность и нонконформизм вызывают восхищение.

– Ваши поклонники с нетерпением ждут, когда вы после рождения дочки вернетесь в строй. В интернете промелькнула информация, что в «Табакерке» возобновится спектакль «Живи и помни». Это, пожалуй, самая трагическая история любви на фоне войны.
– Меня часто спрашивают: «А вы бы стали, как Настена, прятать мужа-дезертира? » Конечно, да. Каждая любящая женщина сделала бы это. Но в ту эпоху, наверное, такой поступок был просто немыслим. Мои родственники по отцу страшно пострадали в советское время от репрессий – их сажали, ссылали, расстреливали. А умер Сталин – бабушка плакала. Невероятно. Это были какие-то другие люди с другими мозгами, нам их не понять. Для них, вероятно, считалось нормой не пустить на порог предателя. Но я лично не представляю, как можно отречься от любимого человека.

– А что вам родители рассказывали о любви?
– Я не помню, чтобы мама мне говорила: «Любовь – это то-то и то-то». На меня в детстве произвела впечатление фраза из папиного фильма «Подземелье ведьм». На вопрос «а что такое любовь? » герой отвечает: «Это когда один человек уходит, а другому без него плохо». Тогда мне эта мысль казалась очень свежей, необычной. Я думаю, что на самом деле ребенок считывает знание о любви не на уровне слов, а на уровне повседневных отношений родителей. Мне даже не надо было ничего объяснять, потому что я каждый день видела родителей, их уважение, любовь, доверие друг к другу, и это для меня было важнее словесных объяснений.

– Кто больше всего повлиял на ваше мировоззрение?
– Конечно, многое в меня вложила мама (актриса Марина Левтова. – Ред.), потому что именно она в основном занималась моим воспитанием. Я лишь теоретически могу рассуждать, какой она была. Я помню, что у нее была очень чуткая душа. Она умела сопереживать страданию другого человека. Мне было 12, когда заболела моя бабушка, папина мама. Она долго и мучительно умирала от рака. И я видела, как мама ухаживала за ней, мы даже какое-то время жили в Донецке. Мамы не стало, когда мне было 16 лет, и я не успела задать ей много серьезных вопросов. Но какие-то основополагающие вещи, которые до сих пор меня держат на плаву, и характер – все это заложено в меня родителями. А все остальное я добирала благодаря книгам и встречам с интересными людьми. Сейчас перечитываю «Бесов» Достоевского. До этого была увлечена мемуарной прозой Льва Лосева «Меандр». Ну а любимый современный автор – Сорокин. Его книги из тех, что меняют сознание. Он потрясающе пишет, с юмором. Больше всего на меня произвел впечатление его «День опричника». Люблю и ранние рассказы, особенно сборник «Пир».

– Смерть очень рано ворвалась в вашу судьбу. Изменила ли она отношение к жизни?
– Смерть матери заставляет взрослеть. На тебя ложатся новые обязанности. Мама была главным звеном в нашей семье, она практически все брала на себя – и дом, и быт, и идеи. Мне кажется, она и папу (режиссер Юрий Мороз. – Ред.) во многом оберегала и направляла, вдохновляла. А еще выполняла роль связующего звена между папой и мной, в общем, была создателем мира в семье. И когда ее не стало, мир рухнул, нам с папой вдвоем пришлось создавать новый мир. В тот момент мне пришлось взять много ответственности на себя. Я еще не выросла, а уже решила стать взрослой, вернее, заставила себя казаться взрослой. И это на многие годы меня перекосило: я стала очень закрытой, замкнутой и по большому счету так и не выросла. И только сейчас потихоньку расслабляюсь и начинаю позволять себе окунаться в детство. Мне все меньше хочется говорить: «Я все могу сама». Я наконец-то разрешаю миру что-то за себя делать. Я очень изменилась за последние полтора года. А что касается размышлений о смерти, то я знаю по собственному опыту, что она есть, но просто теперь спокойнее отношусь к болезни, смерти – без охов и заламываний рук. Смерть – часть жизни, и ничего с этим не поделаешь. Хотя это вовсе не значит, что мне безразлично чужое горе.

– Многие критики отмечают, что вы изменились как актриса. Это произошло, считают они, после спектакля «Волки и овцы», и связывают вашу новую манеру игры с влиянием режиссера Константина Богомолова. О нем говорят, что он любит выворачивать классику наизнанку. А вы сразу приняли его концепцию? Не было ли отторжения, сопротивления авангардному прочтению Островского?
– Мозг сначала удивлялся. Но с Костей (муж Дарьи Мороз. – Ред.) невероятно интересно репетировать, он так убедительно ведет тебя к своей мысли, что не возникает никакого сопротивления. Обычно Купавину, которую я играю, делают абсолютной овцой, дурой. Но это слишком плоско. Читая письмо Беркутова про амуров-тужуров, она говорит: «Фи, какая пошлость. Ну да ладно, так он быстрее попадется». И вы понимаете, что Купавина совсем не так проста, как кажется на первый взгляд. Поэтому мы искали в ней новые штрихи, чтобы показать, что она вовсе не овца. Богомолов намеренно выявлял те моменты, которые соответствуют его концепции. В спектакле нет ни одной переделанной фразы, нет ничего притянутого за уши. Все раскрытые Костей смыслы существуют внутри пьесы, в тексте. Просто даны крупным планом моменты, которые чуть-чуть утоплены в сюжете Островского. Ну и время на визуальном уровне изменено, я имею в виду ссылки на 20 – 30-е годы прошлого века. И нас, актеров, это необычное, яркое видение пьесы удивляло и вдохновляло.

– Существуют властные книги, фильмы, которые тебя захватывают в плен, и ты моментально капитулируешь перед идеей автора. Спектакли Богомолова тоже очень властные, они захватывает тебя в свое поле целиком, и ты даже не замечаешь, как становишься его сторонником. А в жизни он такой же властный?
– Во многом это действительно так. Только я бы это его качество назвала не властностью, а харизматичностью. Харизма – необходимая черта для любого режиссера. Если он не погружает тебя в свой мир и у него нет достаточно силы воли, убедительности, обоснованности и умения свою позицию поддержать, то такому режиссеру часто не доверяешь и начинаешь гнуть свою линию, каждый раз пытаясь проверить, а правильно ли он сейчас говорит? Безыдейность – признак слабости человека как личности. А если есть четкая позиция, и мастер готов вести тебя к своему замыслу, то ты погружаешься, растворяешься в его концепте и готов идти до самого конца и поддерживать любые, даже самые, казалось бы, безумные идеи – потому что за всем этим стоит правда, которой нам сегодня так не хватает. Поэтому для артиста встретить харизматичного режиссера – большое счастье. Это как с полководцем: если он не уверен, куда направить войска, то кто за ним пойдет? А если знает, куда зовет, пусть даже путь пролегает через чащи и болота, то за ним пойдут, потому что верят: у него глаз горит.

– Школа-студия МХАТ, которую вы окончили, готовит артистов по системе Станиславского. Многие молодые режиссеры называют ее смирительной рубашкой. Не мешает ли вам система в спектаклях Богомолова, Чусовой, Серебренникова?
– Хороший вопрос. Самое ужасное, что делают в школе-студии – при всем к ней уважении, – это загоняют студентов в переживания: все надо переживать, надо рвать на себе рубашку, обливаться слезами. И практически не учат нормально, органично разговаривать, внятно, легко произносить монолог, ничего не играя. Нас учат играть. И я играла, играла, играла, била себя кулаком в грудь, лила в три ручья слезы со сцены, пыталась выплюнуть из себя эмоции, а они часто не выплевывались. И откуда их брать – непонятно. Хотя все вроде делала по системе, а в итоге занималась голимым техническим выдаванием результата. И в какой-то момент почувствовала, что превращаюсь в технаря, играю на автомате, а не нутром, как говорится, «по системе». Мой организм впал в ступор. Я не понимала, в какую сторону мне развиваться? Как достичь органики внутри себя? Ни один режиссер не мог мне ничего предложить, чтобы меня из этого тупика вытащить. И тут в моей жизни случились «Волки и овцы». Богомолов сказал: «Секундочку, а что ты все играешь? Ты можешь нормально, как в жизни, говорить? Рассказывать не как некий персонаж, а как бы от себя. Будь естественной. Не придумывай ничего, не надо пыжиться».

– Не обиделись?
– Ни в коем случае. Наоборот, Костя мне очень помог, сдвинул с мертвой точки. Я всегда была в поиске пути, мне хотелось идти дальше, а получалось, что топчусь на месте. Благодаря этой работе у меня возникло новое дыхание. Я после пьесы«Волки и овцы» стала играть по-другому – по системе Богомолова – и иначе мыслить о современном театре в целом.

– «Волки и овцы» – это жесткая сатира на наше время. Сегодня нет хищников. Кругом сплошные жертвы, в том числе и сами волки. Все друг друга жрут. А вы как воспринимаете наше время?
– Если уж говорить о жесткой сатире, то посмотрите «Турандот» Богомолова в театре имени Пушкина, и тогда вы поймете, что «Волки и овцы» – невиннейший спектакль. У меня странное отношение к нашему времени. С одной стороны, мы все живем и радуемся, что нас не преследуют, не ссылают, нет голода и мы можем путешествовать по миру. Но, с другой стороны, ты понимаешь, что живешь в абсолютно несвободной стране и никак не можешь повлиять на ситуацию, потому что не представляешь, что на самом деле происходит в верхах власти. Все скрыто и окутано тайнами и ложью. С высоких трибун вещают, что зарплаты и пенсии у нас повышаются, что жизнь становится лучше, краше, веселее, но в этом кроется большое лукавство: через несколько лет станет ясно, что наряду с повышением пенсий плата за квартиру увеличилась в пять раз. Сегодня ложь, взяточничество достигли таких размеров, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Наша жизнь превратилась в нечто карикатурное на всех уровнях. Пока не отстегнешь – ничего не получишь, деньги решают все. И это на любом уровне прикрыто маской приличия и религиозного благочестия.

– Получается, что сегодня еще хуже, чем в советское время, потому что тогда почти все осознавали, что существует диктатура и режим действует по ее законам. А сейчас какой закон? Его нет.
– Вернее, для одних он есть, для других – нет. И у кого больше денег, тот и прав. В нашем спектакле четко показана эта иерархия волков. А в роли овцы – страна, которая по собственной воле стала жертвой, ведь большинство людей вообще не хотят ни о чем задумываться. Овцы с удовольствием хавают и пропаганду, и ложь, и пиар, льющиеся из телевизора. И жизнь повернулась вдруг так, что порядочные, честные люди никому у нас не нужны. Они растворены в этой серой неинтересной глупой массе. Сегодня, если ты чуть-чуть отличаешься от среднего уровня, тебе сразу говорят: сиди и не рыпайся. Причем все это так тихо делается, никого же на Лубянку не вызывают, не стращают, просто дают понять: лучше молчи. И внешне кажется, что давления нет и что все мы свободны. А свободы на самом деле нет. Все боятся говорить о вещах, о которых надо говорить. При советском режиме настоящий художник всегда держал фигу в кармане. Сегодня даже фигу в кармане держать боятся. И я уважаю Костю за то, что он называет вещи своими именами и показывает нашу реальность без прикрас. Я за такой театр. Мне кажется, что академический, традиционный театр сейчас никому не нужен. Он не может и не хочет пробуждать в людях самосознание.

– Как вы думаете, почему народ массово впал в спячку? Не вина ли в том интеллигенции? Куда подевались пророки?
– За 10 лет перестройки интеллигенция успела переформатироваться. Наука, кино, театр не финансировались, и потому все силы у людей уходили на элементарное выживание. Деньги стали смыслом жизни, ведь надо было как-то растить детей. Инстинкт выживания отодвинул все идеи о свободе на второй план. А за это время у народа произошла атрофия мозга, ведь его специально пичкают похабными ситкомами и прочим телевизионным низкопробным фаст-фудом. У 90 % населения уже выработана привычка к ярким бессмысленным картинкам, и ничего другого люди не воспринимают. Поэтому театру, чтобы заполнить залы, приходится снижать планку и делать коммерчески выгодные проекты из серии покажите палец, и все посмеются. «Табакерка» в этом смысле намного свободнее. За счет малого пространства она может экспериментировать и воспитывать своего зрителя, ведь эксперименты на малой сцене воспринимаются публикой более лояльно. Конечно, такие спектакли, как «Волки и овцы», «Турандот», – это капли в море. Но все равно надо менять массовое сознание. Народ безмолвствует, но не в знак протеста, а из-за тотального равнодушия. Зачем думать о том, что вас дурят? Что люди, которые притворяются любящими вас овцами, на самом деле волки? В нашем спектакле нет ничего такого уж острого, но зритель воспринимает сатиру как непозволительное кощунство: у них там стулья вместо икон, боже мой, как так можно!

– После того, как недавно официальная церковь наехала на художников за антирелигиозную выставку в Центре им. Сахарова, добилась суда над ними и наказания, высмеивать псевдорелигиозный культ в нашей стране стало опасно.
– Не думаю, что подобный суд возможен над режиссерами, ведь театр способен быть серьезной силой, как показывает опыт советского времени. Иначе придется запретить всех «Тартюфов», и в частности тот спектакль, где я играю. Нина Чусова изменила концовку мольеровской пьесы: мошенника-святошу Тартюфа арестовывают, уводят, слышен выстрел, и все решают, что его казнили. Счастливый конец, свадьба, и тут приходит священник, который оказывается все тем же Тартюфом. И этот плут совершает обряд венчания. То есть в итоге зло осталось безнаказанным. Мы часто путаем религию и веру. Для меня главное – вера в Бога.

– «Волки и овцы» изобилуют ссылками на нацистскую Германию. Мне кажется, что Богомолов очень точно уловил связь между нравственным разложением общества и его неизбежной гибелью. Лично у меня после этого спектакля возникло ощущение неотвратимости войны, потому что тотальное воровство, ложь и беззаконие в нашей стране ничем хорошим закончиться не могут.
– Когда народ так долго держат в несвободе и лжи, то в какой-то момент ситуация может взорваться. Сейчас мощным оружием против лжи является интернет, и сеть уже кипит от негодования. Если честно, я боюсь взрыва, мне вовсе не хочется, чтобы мой ребенок рос в ненависти и войне. Но это не исключено.

– Когда понимаешь, что творится вокруг, зачем тогда рожать детей? Какой в этом смысл, если мир лежит во зле? Разве не жестоко обрекать еще одного человека на страдания?
– Сложный вопрос. Я думаю, рожать имеет смысл только в том случае, если ты хочешь вложить в своего ребенка добро, чтобы он вырос человеком мыслящим, неравнодушным. Понятно, что легко этому ребенку не будет. Но если его воспитать в духе свободы, не зажимать, то в нем будет достаточно уверенности в тех законах внутреннего мира, по которым он действует. Зная, что они правильные, он не станет обращать внимания на клевету и ругань окружающих. Неплохой выход – отправить ребенка учиться в Европу, чтобы он чувствовал себя человеком мира. Очень важно научить человека жить наедине с собой и не быть похожим на других. По большому счету человек мыслящий всегда одинок, даже если у него есть семья, близкие, друзья. И этого не надо бояться. Лучше быть одному, чем вместе с толпой участвовать в какой-нибудь пошлости. У меня, например, нет страха, что про спектакль, в котором я участвую, станут плохо говорить. Главное, я старалась донести то, что мне кажется важным, правильным. И если люди начинают возмущаться в ответ на провокацию - значит наш спектакль их зацепил и они проснулись. В какой-то мере настоящий художник – всегда провокатор, который хочет пробиться к личности сквозь косность общественного сознания.

Мила Серова