История триста двадцать восьмая
Сколько же раз за последние несколько месяцев тянулась «рука к перу, перо – к бумаге». Ан не складывалось: по причине отсутствия лэптопа. Он был исправно положен на столике в прихожей, чтобы быть взятым в Москву. И так и остался лежать там: я вылетела из дому ранним утром в спешке, не дождавшись (неслыханная в Вене вещь!) звонка от таксиста и названивая ему сама, уже стоя у подъезда.
По всяко-разно важным делам провела в белокаменной долго, месяца полтора. Вдоволь наслушалась русской речи, наобщалась с милыми подругами, а уж родной действительности хлебнула… И уезжала в Вену с уверенностью – оригинальнее и искрометнее, чем в России, не живут сейчас нигде. Как-то совершенно на особый лад устроен русский мозг, и прихотливые пути, которым он следует, непредсказуемы.
В числе пунктов особо важных был у меня вывоз в Австрию иконы. Оформление официального разрешения то есть. Не Андрей Рублев и не Феофан Грек, просто икона первой четверти XIX века, большая, очень тяжелая и очень любимая. Я отправилась с ней и ее цветной фотографией на Старый Арбат, вычитав предварительно в инете всю информацию о том, как должна проходить процедура оформления разрешения.
Чехарда с весельем началась сразу по прибытии. Многоуважаемая контора переехала – охранник, с плохо скрываемой тошнотой (пообъясняй тут с утра до вечера всем прибывающим со своими высокохудожественными ценностями!) махал рукой в сторону листочка на двери. Там значился телефон и новый адрес в районе телебашни. Позвонила, навела справки – ничего не попишешь, надо катиться на ВДНХ.
Прикатилась. Зашла в кабинет. Здесь, спрашиваю, разрешение на вывоз иконы получить можно? А какого века икона, интересуются у меня. Отвечаю. Милые сотрудницы начинают между собой из кабинета в кабинет этакую двух голосов перекличку: начало девятнадцатого века – можно? Нет. А что ей тогда делать? А пусть оплачивает экспертизу! И бумагу мне показывают: в ней значится, что всякие предметы искусства старше 50 лет к вывозу за пределы Отечества запрещены.
Позвольте, уточняю, если законом запрещены, то зачем экспертизу делать? А у самой внутри уже холодок, вполне понятный, между прочим. Неужели не получится взять с собой? Мне, неразумной, уже на три голоса выпевают: а давайте оформляйте заявление на экспертизу. Опять спрашиваю: в обход закона же нельзя? Я, видите ли, законопослушная особа. И икона моя точно старше 50!
Тут уже начальник нарисовался, привлеченный нашим бесконечным сказом про мочалу. И снова, как в дурном сне: мне про экспертизу, я – уточняющие вопросы про существующий закон. Вынос мозга, похоже, был обоюдным, но терпение иссякло первым у начальника. Он удалился, а я, пожимая плечами от сознания абсурдности происходящего, написала заявление на экспертизу. Мне выдали направление, к нему квиток с другим телефоном, квитанцию к оплате и велели звонить и договариваться. Впав в раж и кипя энергией, договариваюсь прямо на сегодня.
Знаете ли вы, как скверно, оказывается, обстоят в Москве дела с обозначением улиц? От одной таблички до другой можно брести бесконечно. Мне вот нужна была улица Радио, путь к которой лежал от Бауманской через всякие Довганьские (или нечто подобное) переулки. Шла, тщетно выискивая названия улиц, сгибаясь под тяжестью иконы, и при этом получала совершенно противоположные навигационные указания от прохожих.
В какой-то момент позвонила сестре и сообщила: похоже, владеть моей племяннице, она же крестница, моим сокровищем работы иконописной школы Мстеры. То есть до экспертизы я, чего уж там, дотопаю как-нибудь, но шансов на разрешение и вывоз за границу мало. Подарю икону Насте. Перепутав ко всему прочему номера домов (см. выше про отсутствие табличек), изнывая от желания попить, а еще больше навестить дамскую комнату, часа этак в два пополудни – это выдвинувшись из дома в десять – добираюсь до нужного места.
У проходной явно знававшего лучшие времена НИИ меня встречает почтенных лет особа с седым пучком на затылке, в очках и стоптанных туфлях. Влачась за ней по коридорам, я что-то лопочу. Излагаю ей сегодняшнюю сагу. От избытка эмоций, усталости и растерянности. Как оно все будет? Мы заходим в одну из комнат, где на столах разложены старинные и огромные иконы – на досках, темные, местами облупившиеся. Мой XIX век на их фоне ощущается этаким новоделом.
«Показывайте!» – шелестит старушка. Извлекаю и представляю ее строгому взору. Она смотрит на мое почти отчаявшееся лицо и говорит: «Туалет по коридору налево, вода есть в кувшине на столе, а я, с вашего позволения, займусь делом».
Вернувшись в кабинет уже явно облегченной, напившись вдосталь воды, и усевшись неподалеку от компьютера, за которым сосредоченно что-то пишет хозяйка, опять начинаю изливать ей душу. Попутно оглядываюсь: никогда ведь не была раньше в реставраторской. Впечатление усиливается визитом посетителя. Солидный мужчина в костюме привозит старушке какие-то бумаги и три обязательных фото, речь идет об иконе Николы-Чудотоворца. Она разглядывает все и строго поднимает на него взгляд: «Послушайте! Что за снимки вы сделали?» «Иконы моей, – отвечает он, – вот это с окладом, вот это – без, а вот это…» «Позвольте, – перебивает его превежливейше эксперт, – вы, когда на документ фотографируетесь, снимаетесь тоже анфас и на всякий случай в профиль? Снимок должен быть один и тот же, понимаете, абсолютно одинаковый. Просто три экземпляра» Мужчина, удаляясь, абсолютно несолидно чешет репу, я смеюсь (помню еще, оказывается, как это делается-то), а старушка премило фыркает и возвращается к составлению документа касательно моей иконы.
Дверь снова открывается – на пороге дама тоже почтенных лет, судя по всему, приятельница. Зовет обедать, потом соглашается подождать и усаживается напротив меня. Ни к чему не обязывающая светская беседа, в ходе которой упоминаю, что, кроме иконы, у меня еще есть портрет. Мой собственный. Кисти не Глазунова и не Шилова и к тому же явно моложе, чем 50-летней давности. И я, хихикая, сообщаю, что, если на таможне при вывозе моего портрета в Вену, возникнет вопрос о праве, то, вместо бумажного разрешения, просто гордо предъявлю представителям закона свой паспорт, в нем ведь в числе прочего обозначен и год рождения. Пускай убедятся в правомочности совершаемых действий. Если мне самой нет еще 50, то и моему портрету эта цифра никак не светит.
Приятельница смотрит на меня поверх очков и задумчиво произносит: «А как вы докажете, что это ВАШ портрет?» «Но позвольте, – открываю я рот, – это же очивидно!» «Это вам очевидно, но это может быть портрет вашего двойника или вашей мамы в молодости, – смотрит она на меня безмятежно, – и тогда картине больше пятидесяти. Знаете, лучше оформите-ка вы для таможни на портрет разрешени. Вам же самой спокойнее будет».
Скажу честно, по своей насыщенности этот день запомнился мне ярче, чем первая брачная ночь. Правда-правда. И самым удивительным было открытие: какая же прихотливая порой бывает мысль в родимом Отечестве!
