Что такое благодарность и как она рождается? Я отлично сознаю, что лет этак до 20 воспринимала все хорошее в моей жизни как само собой разумеющееся. Принадлежащее мне по праву как воздух, как солнечный свет, как любое из времен года. Круг общения, чудесные знакомства, друзей, подруг и удивительных моих учителей.
Вот сейчас, к примеру, чтобы побывать на лекции иных преподавателей, просвещавших когда-то нашу беспечную юность на журфаке МГУ, я бы помчалась хоть на другой конец города. Что были за личности, что за имена! Они расхаживали среди нас по коридорам, как обычные смертные, но были при этом авторами учебников, как Д.Э. Розенталь, потомками знаменитостей, как И.В. Толстой, правнук писателя, они собирали к себе пол-Москвы слушателей, как моя обожаемая Г.А Белая, читавшая Серебряный Век и советскую литературу 20-30х годов.
Читавшая нам античку Е.П. Кучборская запросто выгоняла с зачета, если ты не мог описать вооружение Ахилла перед поединком с Гектором, и она же умудрилась поставить зачет автоматом девушке, напомнившей ей древнее изображение Елены Прекрасной. Воспевавшая древнерусскую литературу Л.П. Татаринова об убийстве Бориса и Глеба повествовала с такими слезами на глазах, как если бы сама сидела в той злосчастной лодке в момент злодеяния. Профессор зарубежной литературы С.В. Рожновский раз и навсегда припечатал кого-то из легкомысленных: «Вы не вправе считать себя интеллигентным человеком, если не прочли «Волшебную гору» Томаса Манна!»
Но самое сильное в своей оригинальности впечатление произвела на нас, в ту пору еще неоперившихся первокурсников, Т.В. Шанская, профессор, данная милосердным провидением нашей первой группе еще и в кураторы. Как сейчас помню, в первую группу набрали вроде как самых умных студентов курса (чего уж там скрывать-ха-ха-ха!). Дав нам удобное расписание, привилегию вечно сдавать экзамены первыми и заодно ударный бой сверхпродвинутым английским с немыслимо требовательной преподавательницей. А уже через два года, по оригинальной идее декана Ясена Николаевича Засурского, нас стали обучать французскому. В итоге язык Шекспира к окончанию университета был малость подзабыт, а язык Аполлинера так и не освоен. Не знаю, как у остальных, но мои скромные познания во французском до сих пор сводятся к классическому «же не манж па си жур». Как мы его сдавали на экзамене? Ума не приложу.
Но – о Тамаре Васильевне Шанской. Преподавала она нашей группе русский язык. Мой любимый, мой распронаединственно неповторимый и самый сказочный на свете. И была она столь увлечена своим предметом, что, не считаясь с почтенным возрастом и профессорским статусом, могла запросто попрыгать со стула на стул, демонстрируя наглядно разницу между глаголами совершенного и несовершенного видов.
Ее, к примеру, экскурс в архаичную лексику был чудо как хорош:
- Лобзать уста младых Армид и перси, полные томленья! – и Тамара Васильевна обвела нас пытливым взором. - О лобзаниях каких частей тела говорит Пушкин? Дима Быков, ваша версия? Дима (ныне всем известный и уже по всем параметрам маститый Дмитрий Львович, а тогда всего-навсего вчерашний школьник) скромно предположил, что уста это губы, а перси – пальцы.
- А вот и нет! – усмехнулась Шанская, - У кого есть другие идеи?
Общими усилиями и чуть ли не мозговым штурмом первокурсных мозгов было установлено: перси это груди. «О, как же мне хочется кого-нибудь лобзну-у-у-ть!» - до конца пары доверительно шептал Дима Быков, интригующе косясь на юных дев, сидящих за соседними столами.
Но, пожалуй, что более всего потрясло нас тогда, это принесенное и тайком кем-то изложенное откровение, что наша куратор защитила свою докторскую по теме «Происхождение русской нецензурной лексики». Тамара Васильевна, выслушав напрямую на одной из пар заданный ей вопрос, отрицать сего факта не стала, а щедро побаловала нас своей версией происхождения непечатного слова из трех букв. По ее исследованиям выходило, что слово это – никакое не татарское. В пику расхожей теории, гласившей, что мат прибыл на Русь вместе с татаро-монгольским игом. И остался, укоренившись на земле Российской в веках, уже и после того, как была растоптана ханская басма и одержана победа на Куликовом поле.
Профессор же Шанская утверждала: нецензурное слово из трех букв имеет в своей корневой основе древнерусское «хвой» со значением «игла». То есть основное действие «хвой»: колоть, прокалывать. От этого потом произошло, кстати, и слово «хвоя». На минуточку! Можете себе представить выражение лиц нас, юных и семнадцатилетних? С которым мы внимали этим дивным лингвистическим откровениям нашего куратора.
И Тамару Васильевну, и ее оригинальные объяснения мы очень любили. Ни у кого в ту дивную пору не было столь просвещенного и раскомплексованного профессора русского языка! Тем ужаснее была история, произошедшая со мной или, вернее, приключившася между Шанской и мной к концу первого курса.
Это был буйный весенний день, когда природа вокруг и природа внутри не то, чтобы нашептывают, а просто взывают в унисон: пора срочно сбегать из универа, и шататься по уже чуть зеленеющим московским бульварам, и любоваться облаками, и жмуриться на яркое солнце. Именно в такой день наша первая группа торчала в какой-то пыльной и стремительно нагревающейся на солнце аудитории, игнорируя призывы Тамары Васильевны увлечься тонкостями сложносочиненных и сложноподчиненных предложений. Ну не до русского языка всем было точно (кто-то пытался болтать, кто-то даже откровенно позевывал), и преподаватель наша, тщетно пытаясь привлечь к себе внимание рассеянной аудитории, постепенно теряла терпение, уже видимо и ощутимо накаляясь.
Я в тот день уселась на последнюю парту в гордом одиночестве и скучала: верная подруга Наташка заболела и на занятия не пришла. Сидела и придирчиво обозревала собственные коленки, серьезно размышляя – чем еще и заняться в апреле неполных семнадцати? – не нужно ли мне, к примеру, еще немножко похудеть. Обладая счастливой способностью стаивать зимние килограммы одновременно с постзимним снегом, радовалась я приходу весны всегда чрезвычайно. И зачем-то засунула я в какое-то из мгновений руку в ящик стола и рассеянно извлекла оттуда бумажный шарик: кем-то скатанный уж и не знаю зачем. И положила я этот самый шарик на левую ладонь и легким щелчком сбила его указательным пальцем правой руки.
ДО СИХ ПОР ПОМНЮ, как в образовавшейся вдруг отчего-то пронзительной тишине этот дрянский кусочек бумаги перелетел ЧЕРЕЗ ВСЮ аудиторию и стукнулся о строгий костюм Тамары Васильевны! Приложившись где-то в области пупка. Шанская даже задохнулась, очки ее за малым не задымились от праведного гнева.
- Ну, знаете ли, - звонким от негодования голосом объявила она, - плевать себе в лицо я не позволяла никому и никогда! – и в одно мгновение пулей выскочила из аудитории. Разом очнувшиеся от весенних грез одногруппники переглянулись и один за другим повернулись в мою сторону. Я сидела даже не растерянная, а просто ошалевшая от такого предательского кульбита судьбы. И пунцовая от стыда до самых своих пристально за минуту до того изучаемых коленок. Урок профессора был сорван, и светский скандал был неизбежен.
История эта, помнится, наделала много шуму. Тамару Васильевну отпаивали валерьянкой на кафедре не один час. Ко мне же стекались толпы сочувствующих и любопытных: как это я, по манерам воплощенная смольнянка, умудрилась плюнуть в лицо преподавателю? Я рассказывала про бумажный шарик, я рисовала в воздухе траекторию его, проклятущего, полета, я блистала анатомическими познаниями и клялась, что ударилась коварная бумажка всего-навсего о профессорский живот… А это, все же, с какой стороны не примерься, далеко от лица!
Кончилось тем, что на другое же утро, подкараулив Тамару Васильевну в несусветную рань на одной из роскошных наших лестниц, я покаянно била ей челом и в двухсоттысячный, за последние сутки, раз рассказывала историю о найденной в столе бумажке, скатанной в шарик. Мне было очень-очень стыдно. Я готовилась к этой встрече особо. Я надела строгую длинную юбку и совсем не накрасила реснички, что в неполные семнадцать, согласитесь, равносильно монашескому постригу. Лобзать персты своему чудесному куратору я вряд ли была готова, но зато мои измученные бессонницей вежды вполне могли покаянно оросить слезами мраморные ступени. Паки-понеже…
Шанская великодушно простила тогда меня. И тот глупый казус поблек в памяти журфаковской. Через прошедшие уже десятилетия благодарю я Тамару Васильевну за понимание. И за те знания, которые она столь старательно и самоотверженно вкладывала в наши юные мозги. Знания, которыми, чего-уж-там-скрывать-ха-ха-ха-уже-во-второй-раз! - редкая и филологического полета птица может похвастаться. И из области истории ненормативной лексики в том числе. И пусть я ее, эту лексику, в обычной жизни не использую (ибо употребление ее, по моим глубоким убеждениям, минусует карму), но глубинными пластами присутствует она где-то в моих образовательных закромах.
Между прочим, мне даже ведомо абсолютно нецензурное слово на букву «А». Это же, согласитесь, просто эксклюзив в известном роде!
