Питер, я люблю тебя!

  • 04 апреля 2017 |

Здание Адмиралтейства Санкт-Петербург

Я родилась в этом городе, я люблю этот город больше всех остальных в мире, и я никогда не жила в нем подолгу. И у меня никогда не получалось сосчитать, сколько раз я возвращалась туда: просто некое бессчетное количество. И любая из встреч в моей памяти – это как любимая книжка – с какой страницы не раскрой, а сразу ныряешь так глубоко, что мир вокруг перестает существовать.

Мамина рука с удивительно красивыми часами на запястье: мы гуляем в Адмиралтейском саду, и я сосредоточена только на двух вещах – на этих часах, потому что крепко держусь за руку, и на собственных башмачках, в которых такие нарядные белые колготки. Башмачки с колготками старательно переступают, и как же это, оказывается, непросто, если пытаться шагать с мамой на равных. А когда поднимаю голову, то вижу в вышине ослепительную золотую иголку, которая, кажется, делит все небо пополам. Она ярче солнца, и она сияет, как сияет весь мой тогдашний день.

 

Раннее глубокоморозное утро, и у заиндевевшего поезда на Московском меня встречает муж папиной сестры, которого я видела давным-давно, и совсем маленькой. Наш уговор – у дяди в руке будет трубка, по которой я его и признаю. Как выясняется, у него еще и шкиперская бородка, и невероятно умные глаза. Как и любимая тетушка, он филолог и вдобавок историк. Через весь Невский идем мы с ним по еще полуспящему Питеру до Дворцовой, потом топаем через Неву к сфинксам, а потом заруливаем еще в Никольский собор. И все это честным пешком! И все это под дядины невероятные рассказы: про фальшивый фасад на улице Зодчего Росси, про раскрытие тайн египетских иероглифов с помощью надписей на пьедестале сфинксов, про отпевание Ахматовой и про то, как у дяди тогда возле Никольского собора отняли фотоаппарат. По-моему, в загородный дом с тетиными душистыми пирожками мы заявились уже под вечер, и тетя все сетовала, что негоже племянницу прямо с поезда брать в такой пешеходный оборот.

Питер никогда не приглашал, он на правах хозяина вызывал меня к себе. Выкраивались выходные или выискивалась отпускная неделька, а то и чудесным образом складывалась командировка. Если без него прходилось очень долго, я начинала сначала поскучивать, потом тосковать, потом как-то сам собой покупался билет. В воспоминаниях Цветаевой есть о ссорах с младшей сестрой из-за томика Пушкина. Марина должна была осознавать, что ее Пушкин «МОЕЕ», чем сестрин. Ближе. Собственнее. Моее, словом. Так и у меня с любимым городом. Сознание, что он для меня должен быть моее, чем для других, присутствовало всегда.

Невозможно и представить, как давно я там не была. Но Питер благороден и великодушен, он и в венских реалиях одаривает меня чудесными людьми, выходцами оттуда. У них особая манера речи, у них особая стать, и они в моем окружении все бережно наперечет. Я их сегодня уже осторожно опросила – все ли в порядке с их близкими именно сегодня. Потому что в какой-то момент, получив сообщение на телефон, захотелось заплакать или – закричать, или – просто кинуться куда-то и кому-то на помощь.

Поэтому села писать. Объсниться моему городу в любви. Сказать, что помню всегда и обязательно приеду. НАПИСАТЬ О ХОРОШЕМ, чтобы сгенерировать в пространстве сколько получится доброй энергии, которой никогда не бывает слишком много, а чаще с точностью до наоборот. Ибо это ВАЖНО. И еще расскажу о потрясающей встрече, которая произошла в моей жизни только потому, что он, любимый Санкт-Петербург-Петроград-Ленинград-Санкт-Петербург дарит миру людей совершенно особых.

Место действия: Францисбад, Чехия. Курортный отель приятной звездной наполненности. За ужином, среди чешского и немецкого, улавливаю вдруг за соседним столиком какие-то совсем особенные слова. Во-первых, это русский язык, а во-вторых... Как если бы я слышала его из другой эпохи! До меня доносится: «И папа все же взял меня с собой на премьеру в Мариинском, на премьеру изумительную...», «это была дача в Петергофе... Вы не представляете, как это было модно тогда! Я была так счастлива этими поездками...», «Боже мой, как я, маленькая, завидовала подруге. Понимаете, у нее в доме были часы с боем, а у нас – обычные ходики...»

Санкт-Петербург старое фотоНе выдержав, поворачиваю голову в сторону этих слов, в сторону грудного и такого богатого модуляциями голоса. Такая речь и такая удивительная манера общения: слова как кружево ручной работы. Еще что-то ковыряю в тарелке, а потом не выдерживаю, встаю и иду на эти звуки.
– Простите великодушно, вы ведь из Санкт-Петербурга, верно?
Абсолютно доверчивый, но при этом не лишенный доли кокетства взгляд мне в ответ, а потом улыбка:
– Я? О нет. Я уже двадцать два года как из Франкфурта-на-Майне. Но родилась я действительно в Петербурге. Неужели и вы?
– Да. На улице Льва Толстого, знаете, это на Петроградской стороне?
– Конечно, знаю. А вот я родилась на Большой Морской. Там и жила, пока не уехала из России.
– Можно узнать, как вас зовут?
– Лидия. - Коротко и просто. Ей на вид лет шестьдесят с хорошим хвостиком, но никаких «Аркадьевна» или «Александровна» я так в продолжение и не услышала. Вечная женственность. Довольно одного имени.

Назавтра я вижу Лидию утром в ресторане. Она сидит за одним из столиков идеально прямой спиной ко мне. Делает бутерброд с сыром. Ест его, запивая чаем. А потом стряхивает хлебные крошки со стола. Изящно, себе в правую руку. И… высыпает эти крошки в тарелку с кашей, которую ест так же неторопливо и с достоинством. Какая-то мысль мелькает у меня в голове, но отследить ее не успеваю. Убегаю принимать минеральную ванну.

Еще раз я вижу свою санкт-петербургскую знакомую в холле, она покидает отель и ждет такси в окружении двух солидных чемоданов. Мы опять разговариваем. Немного наспех, но в ее устах даже пара фраз звучит, как монолог на сцене.

– Вы знаете, а ведь вы абсолютно  правы, мою речь все и всегда запоминают. Ах, я ведь была ученицей мастеров старой, совсем иной школы: профессор Журавлев, профессор Ларионов. Я лингвист. И логопед. И была счастлива всегда работать с людьми, которые перенесли инсульт, я помогала им восстановить речь. Отсюда и эти мои интонации. Знаете, мне отчего-то кажется, что мы с вами, милочка, еще можем увидеться. Нет, электронного адреса у меня нет – я из другого века. Мне угадаете сколько? Мне ведь семьдесят девять лет. Ну, храни вас Бог! Была рада побеседовать с вами, пусть даже и перед самым отъездом.

Ей семьдесят девять! И ей было девять, когда ленинградцы получали сто двадцать пять блокадных грамм хлеба в день. И семьдесят (!) лет спустя рыжеволосая Лидия, живущая сейчас полгода в Германии, а полгода на Канарах, на попечении у своего обеспеченного сына, все еще аккуратно стряхивает хлебные крошки себе в тарелку. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне.

... В тот день было грустно. Так бывает, когда исчезает только что сиявшая в небе радуга, так случается, когда успеваешь почувствовать удивительного человека, а он прощается с тобой. Может, предчувствие вдруг, да и не обманет Лидию? И, может, мы еще встретимся в этой жизни, которая умеет так баловать знакомствами? И да хранит вас наш русский Бог, милая Лидия!

И да хранит Он мой любимый и самый прекрасный город на земле!

ВСЕГДА  ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПИТЕР!

Наверх