История двести семьдесят восьмая
Рождество по-немецки Weinachten. У площади Собора Святого Стефана в свете мерцающих огней стоит афроамериканец и голосит: «Люди! Я скажу вам правду – никакого Weinachten на самом деле нет! Есть только Christmas!» Прохожие смеются – в суете покупки подарков слышать подобные откровения в самом деле приятно. Снега вот только нет. Он регулярно появляется в прогнозах. Но пока только там.
А еще я добралась до выставки художника Луциана Фройда, и даже осмотрела ее с экскурсией с интригующим названием «Рафаэль или Фройд?».
Проходит выставка в Музее истории искусств, поэтому вначале мы повосхищались Рафаэлевской «Мадонной с Младенцем и Иоанном Крестителем», а потом двинулись в залы, где выставляется Фройд. Как выясняется, он был к Рафаэлю равнодушен – в картинах художника должна быть капля яда, а у Санти он его не находил, что вовсе неудивительно. Всем остальным художникам Фройд предпочитал Тициана.
Больше всего писал обнаженную натуру, и позировали знаменитому внуку знаменитого венского психиатра с огромным удовольствием. Самая известная картина – спящая на диванчике женщина с габаритами кустодиевской Венеры. «АбрАмовишчь» – фамилия русского олигарха звучит в устах немецко-говорящего гида мило и мало-узнаваемо. Дело в том, что большинство выставляемых картин из частных коллекций, и само собой, имена владельцев тактично не указаны. Но эту, легендарную, господин Абрамович приобрел в 2002 году за тридцать миллионов долларов, и это самая высокая цена в истории за картину современного художника. Слишком известная ситуация, чтобы умолчать о ней, поведал нам экскурсовод с доверительной улыбкой.
Фройд не копил денег и обожал женщин. Избранниц своих он богемно почитал, покупая им квартиры, задаривая дорогими подарками и непременно официально признавая всех своих детей. Всего их четырнадцать, многие дочери тоже написаны с натуры и тоже обнаженными.
В возрасте семидесяти художник изобразил и себя: в одних ботинках, как две капли воды похожих на ботинки одного из натюрмортов Ван Гога. Стоял перед зеркалом и писал: в одной руке кисть, в другой палитра. Худое, поджарое тело, густые волосы и цепкий, удивительно пронзительный взгляд. Он почему-то сразу напомнил мне взгляд Эрнста Неизвестного, с которым мы однажды очутились на соседних креслах какой-то из московских премьер. И это тоже неудивительно.
