История двести сорок пятая
У кого как, а моя жажда прекрасного заметно обостряется в ненастье. В тандеме с Элизабет, отлично владеющей языком Пушкина и Гоголя, дождливым днем отправляемся в художественно-исторический музей. В прошлый раз мы общались по-русски, сегодня – черед немецкого. И для меня это – как серпом по определенным (пардон) местам, потому что, дружа в отроческое время с мифологией, могу болтать о богах-олимпийцах часами.
Но задачка усложняется, когда о чудесах и подвигах героев приходится рассказывать на Deutsch. К тому же, все имена переиначиваются, даже Тесей звучит как Тойзэс, а кентавр превращается в кентауроиэна. И потом, скажите, в каких учебных заведениях с преподаванием иностранного учат словам типа «племя»? Посему в моем скромном изложении получается, что кентавры жили ну вроде как отрядами.
Элизабет, впрочем, все вполне устраивает, она почти на час зависает у моих любимых античных камей, заинтересованно наводя справки: что такое, например, «Сцилла». И терпеливо выслушивает вдохновенные опусы про Сциллу и Харибду, в которых Босфор (в Deutsch-варианте «Боспорус») рассказчица находчиво именует узкой полоской воды, потому что слово «пролив» в пылу античных монологов вылетает из головы напрочь.
А потом мой черед веселиться. Наблюдаю австрийскую общительность в действии. Расположившись на банкетке напротив «Данаи» Тициана, рассуждаем о канонах красоты далекой эпохи. Элизабет замечает, что руки у красавицы толщины невероятной – как у тяжелоатлета, да и туловище длинновато для таких ног. Перетираем, словом.
Неожиданно напротив нас останавливается пожилой господин, здоровается, улыбаясь во все свои ухоженные зубы, и кивает в сторону картины: заметили ли мы золотой дождь с неба? Я тут же поясняю, что это – Цойс (понятно, о ком речь?), и господин охотно заводит беседу. Элизабет, до этой минуты весело щебетавшая о Данае, слегка втягивает голову в плечи и уставляется в пол.
Весь поток сильно диалектированного (швейцарец?) немецкого обрушивается на меня. Киваю, соглашаюсь, если что-то понимаю, даже вставляю реплики и отвечаю попутно, какими языками владею. Подруга моя затаилась так, что, похоже, дышит через раз. «Элизабет, – подначиваю, – у тебя ведь превосходный Deutsch, почему ты им не блеснешь?» Она еще сильнее втягивает голову в плечи. Честное слово – был человек, ан не стало!
Когда общительный швейцарец себя исчерпал, слышу тихий вздох: «Лика, теперь ты видишь, какая я типичная австрийка: не умею разговаривать с незнакомыми людьми вообще».
Идем обратно. Через египетские залы. О чем-то таком древнем рассуждаю уже напоследок, и вдруг слышу робкое: Entschuldigung!. Передо мной стоит паренек и вежливо приглашает подойти к саркофагу с мумией. Иду. Юный посетитель взволнован: «Скажите, а это что, настоящая мумия? Пожалуйста, скажите – неужели она самая настоящая?»
Разглядываю внимательно – вакуумный стеклянный саркофаг, в нем под полуистлевшими древними масками вполне узнаваемые в данном случае темно-коричневые бинты и пеленки. Перевожу взгляд на паренька, потом на снова притихшую подругу и ободряюще улыбаюсь обоим. А ведь самое время блеснуть чем-нибудь изысканным! Киваю и с упоением выговариваю: Naturlich.
