Русский язык из другой эпохи

  • 12 августа 2012 |

История восьмая

С погодой точно повезло: солнце, тепло, птицы щебечут с рассвета. У отеля есть собственная лужайка с шезлонгами, соснами вокруг и умиротворяющей тишиной. Она особенно ощущается после обеда, когда замирает даже движение облаков в небе. Замираю и я. В шезлонге. И незаметно проваливаюсь в такой сон, что, проснувшись, не могу понять, что происходит. Оказывается, начался дождь, и шум вокруг – это торопливые шаги курортников, улепетывающих в укрытие. Бреду за всеми, сажусь на галерее и даже головой трясу, чтобы очнуться, наконец. И слышу обращенные ко мне по-немецки слова, что, мол, дождь точно скоро кончится. Оборачиваюсь и вижу миловидную фрау с вьющимися рыжими волосами. Она явно не прочь познакомиться, но мне сейчас не до плетения цирлих-манирлих, поэтому вместо ответа вежливо улыбаюсь и киваю.

Ну почему? Почему я так легко и абсолютно бездумно отказываюсь от того, что преподносит иногда жизнь?!

Два дня спустя за ужином, проходящим в компании общительных пани, я внезапно улавливаю за соседним столиком какие-то совсем особенные слова. Во-первых, это русский язык, а во-вторых... Как если бы я слышала его из другой эпохи! До меня доносится: «И папа все же взял меня с собой на премьеру в Мариинском, на премьеру изумительную...», «дача в Петергофе... Вы не представляете, как это было модно тогда! Я была так счастлива этими поездками...», «Боже мой, как я завидовала своей подруге. Понимаете, у нее в доме были часы с боем, а у нас – обычные ходики...»

Не выдержав, поворачиваю голову в сторону слов, в сторону грудного и такого богатого модуляциями голоса. Та самая рыжеволосая фрау, которая, выходит, совсем даже не фрау? Потому что такая речь и такая удивительная манера общения: слова сплетаются как кружево ручной работы. Еще минут пять что-то ковыряю в тарелке, а потом не выдерживаю, встаю и иду на эти звуки.
– Простите великодушно, вы ведь из Санкт-Петербурга, верно?

Абсолютно доверчивый, но при этом не лишенный доли кокетства взгляд мне в ответ, а потом улыбка:
– Я? О нет. Я уже двадцать два года как из Франкфурта-на-Майне. Но родилась я действительно в Петербурге. Неужели и вы?
– Да. На улице Льва Толстого, знаете, это Петроградская сторона?
– Конечно, знаю. А вот я родилась на Большой Морской. Там и жила, пока не уехала из России.
– Можно узнать, как вас зовут?
– Лидия. (Коротко и просто. Ей на вид лет шестьдесят, но никаких «Аркадьевна» или «Александровна» я так в продолжение и не услышала. Вечная женственность. Довольно одного имени). Знаете, вы мне симпатичны, и лицо, и улыбка. Я, помните ли, даже хотела с вами познакомиться? Правда, на немецком, сама не понимаю почему. Жаль, что не вышло. А завтра я уезжаю.

Назавтра я вижу Лидию утром в ресторане. Она сидит за одним из столиков спиной ко мне. Наблюдаю. Вот она делает бутерброд с сыром. Ест его, запивая чаем. Потом стряхивает хлебные крошки со стола. Изящно, себе же в правую руку. И опрокидывает эти крошки в тарелку с кашей, которую ест так же неторопливо и с достоинством. Какая-то мысль мелькает у меня в голове, но отследить ее не успеваю. Потому что убегаю на процедуры.

Последний раз я вижу свою санкт-петербургскую знакомую в холле, она уже ждет такси в окружении двух чемоданов. Мы опять разговариваем. Немного наспех, но в ее устах даже пара фраз звучит, как монолог на сцене.
– Да, Лика, вы ведь абсолютно правы, мою речь все и всегда запоминают. Ах, я ведь была ученицей мастеров старой, совсем иной школы: профессор Журавлев, профессор Ларионов. И позже сама работала с теми, кто перенес инсульт, помогала восстановить речь. Отсюда и эти интонации. Знаете, мне отчего-то кажется, что мы с вами, милочка, еще можем увидеться. Нет, электронного адреса у меня нет – я из другого века. Мне ведь угадаете сколько? Семьдесят девять лет. Ну, храни вас Бог! Была рада побеседовать с вами, пусть даже и перед самым отъездом.

Ей семьдесят девять! Она родилась в тридцать третьем. Ей было девять, когда ленинградцы получали сто двадцать пять блокадных грамм хлеба в день. И семьдесят лет спустя рыжеволосая Лидия, живущая сейчас полгода в Германии, а полгода на Канарах на попечении у своего богатого сына все еще аккуратно стряхивает хлебные крошки себе в тарелку.

Весь день мне немного грустно. Так бывает, когда исчезает только что сиявшая в небе радуга, так случается, когда успеваешь почувствовать удивительного человека, а он прощается с тобой. Возможно даже я так никогда и не узнаю, кто такие были профессоры Ларионов и Журавлев. Но гораздо приятнее думать, что предчувствие вдруг да и не обманет Лидию. И, может, мы еще встретимся в этой жизни, которая умеет так баловать удивительными знакомствами? А пока – да хранит вас наш русский Бог, милая Лидия.

Наверх